В. И. Толстых. Начать следовало бы с такой констатации. Вряд ли кто-нибудь станет возражать против утверждения, что перестройка сознания является предпосылкой и условием общественного процесса перестройки вообще. Однако под изменением сознания чаще всего подразумевают замену одних представлений — старых, изживших себя, консервативных другими — новыми, прогрессивными, революционными идеями и представлениями. Логика рассуждений простая: в человеческой деятельности все начинается с головы и в голове, с создания идеального плана, чертежа, программы действий, и любая революция, будь то буржуазная или социалистическая, задумывается, репетируется, «готовится» в мысли, прежде чем происходит на практике. Поскольку речь идет о целеполагании как прерогативе и функции человеческого сознания, о его способности моделировать и прогнозировать ход событий, работа «головы», новое мышление действительно выходит на первый план, выступают отправным пунктом процесса перестройки.

Все так. Но почему от «критики словом» общество так трудно, медленно и вяло, с какой-то внутренней неохотой переходит к «критике делом», к реальному обновлению всего своего жизнеустройства? Может быть, перестройка не стала еще актом сознания многих людей, и тогда все дело в том, чтобы по хорошо известной нам методе и практике «усилить идеологическую, разъяснительную и воспитательную работу»?! А не находимся ли мы все еще в плену (не сознавая этого) определенного, укорененного практикой нескольких десятилетий способа и типа связи сознания с бытием, идеального с реальным, методологию и смысл которого в свое время хорошо раскрыли Маркс и Энгельс в «Немецкой идеологии», критикуя некоторых последователей Гегеля? Как известно, младогегельянцы исходили из того, что отношения, действия, поведение людей являются продуктом их сознания и потому изменение действительности для них сводилось к преодолению всякого рода «иллюзий сознания». Убежденные в своей революционности, они предъявляли людям чисто моральное требование «заменить их теперешнее сознание человеческим, критическим или эгоистическим, сознанием и таким путем устранить стесняющие их границы». Однако на деле, отмечали Маркс и Энгельс, ничего, кроме новых слов, «фраз», младогегельянцы предложить не могли и ни одному из них не приходило в голову задать себе вопрос о связи тогдашней немецкой философии, олицетворяющей общественное сознание того времени, с немецкой действительностью и о связи их критики с их собственной материальной средой и интересами .

Методология подобного рода весьма живуча, воспроизводится с завидным постоянством поныне, отодвигая на задний план анализ сознания как осознанного бытия. Деформированная распространением идеологического фетишизма и схоластического теоретизирования (игра в дефиниции, так называемый категориальный анализ и пр.), эта формула редко оказывается «руководством к действию», а если вспоминается, то в виде заклинательной фразы, «цитаты». Может быть, она изжила себя, устарела?

Ф. Т. Михайлов. Марксизм не сумма предписаний, рецептов и выводов, годных на все времена. Это продуктивный способ анализа исторической действительности, теоретически осмысливаемой в ей же присущих формах, сознательно, логически обоснованно используемых в качестве категории мышления. Но как же легко отказываются от него те, кто, сопоставляя с откровениями сегодняшних дней сталинский катехизис — четвертую главу «Краткого курса» (не отринутую за все прошедшие десятилетия, лишь обросшую пухлыми телесами бесчисленных комментариев и вузовских учебников), убеждаются сами и других стремятся убедить в «несовпадении теории марксизма с действительностью». И, что совсем уже забавно, корни такого несовпадения начинают искать не в действительности (что было бы для марксиста естественно), а исключительно лишь в «теоретических ошибках Маркса» [См.: Маркс К., Энгельс Ф. Избр. соч. В 9 т. М., 1985. Т. 2. С. 14].

Выстраивается весьма забавная последовательность суждений: руководящая партия — партия убежденных марксистов; именно она воплощала в жизнь учение Маркса о диктатуре пролетариата, чья мессианская роль, по идее, мол, самого Маркса, неизбежно обрекает эксплуататорские классы на исчезновение (читай — уничтожение) как раз в то время, пока все другие выстраиваются в ряд в кильватере его, пролетариата, победного шествия к царству свободы от всех форм отчуждения. Но к чему привела нас партия — ясно, следовательно, для исправления положения прежде всего необходимо найти «ахиллесову пяту» в учении Маркса. И ищут, и находят. Находят в цитатах, давно уже изъятых из контекста политических и идеологических битв XIX столетия и приспособленных идеологией казарменного социализма «на все времена» для оправдания диктатуры «рыцарей ордена», охраняющего частную собственность на всю землю и главные средства производства бывшей Российской империи. Затем — и частную собственность «пролетарского (впоследствии— «общенародного») государства.

Не просто сознание — теоретическое сознание, видите ли, оказывается виновато в том, что в стихии кровавых битв за землю, за власть, за глубинно личностные, но все еще кардинально частные интересы столкнулись массы в гражданскую войну. В том, что тонкий слой промышленных рабочих России был в ней перемолот, а затем репрессиями «по зернышку» выбирался из хлынувшей в города великой силы деклассированных «победителей». В том, что творец истории — народ, а точнее, все составляющие его и друг другу противодействующие общности, так и не успевшие «овладеть теорией» настолько, чтобы она стала «материальной силой», повинуясь собственным интересам, харизматически принимая лишь лозунги партий для отстаивания их в осознанном (как смертельно критическое) бытии, шел путем национальной катастрофы. В том, наконец, что на этом пути, не осознанно, но решительно защищаясь от нее, поддержал тех, кто смог понятно и почти бескомпромиссно ответить главной потребности главной социальной силы — трудящимся города и трудящимся собственникам земли в деревне, предлагая им заводы и всю землю на вечные времена. Тех, кто, осознав и чуть ли не печенкой почувствовав эту поддержку масс, нес «устойчивость и порядок» своей диктатурой, жадно впитывающей в свои структуры живой приток и пусть не образованных, далеких от какой-либо теории, но искренне влюбленных в «чистую деву революции» чевенгурцев и революционных люмпенов; ох, как охочих не столько даже власти, сколько безнаказанности всевластия над ближним своим…

Сознание Маркса, видишь ли, виновато в том! Маркс не пророк, и его теоретическая работа шла в «материале» его времени, его века. Но и истоки нашей трагедии им были предвидены (о чем сейчас так же немало написано) в какой-то мере именно потому, что в его теории — не предначертания ясновидца, а анализ исторических противоречий в фундаментальных процессах воспроизводства людьми своей жизни. Поэтому те, кто именно в бытии (всегда осознанном), не в идеях самих но себе, ищет корни, скажем, сталинщины, и не сознание сталкивает с сознанием, иными словами — те, кто в действительности ищет истоки кризиса, неизменно приходят к одной причине и единому основанию всех перекосов и застоев — к практическим действиям разных субъектов социальной активности, преследовавших свои групповые (частные) интересы. И исторические категории марксовой логики сами собой вплетаются в ткань мысли ищущих правды, а не оправдания.

В. И. Толстых. Поразительна лихость и, я бы сказал, познавательная безответственность, с какою ныне отказываются от марксизма (теории научного социализма), объявляя его устаревшим и ничего конструктивного не предлагая взамен. Скажем, вместо той же вышеназванной формулы «сознания как осознанного бытия» в современной публицистике и специальной литературе широко распространено представление, согласно которому суть перестройки состоит в изменении ценностно-смысловых и деятельностно-волевых структур сознания, а оно само является психологией людей плюс идеологической работой соответствующих ведомств и учреждений. Общественное сознание оказывается чем-то вроде вместилища ценностей, идей, идеалов, мировоззренческих установок и т. д., которые достаточно переосмыслить и переориентировать, чтобы «застойное» мышление превратилось в «перестроечное». Такой подход, способный увлечь кого-то своей объяснительной доступностью, игнорирует то неявное, скрытое от поверхностного взгляда обстоятельство, что основы сознания коренятся в действительности, уходят глубоко в бытие, осознанием которого и ничем другим и является сознание. Это старое-престарое заблуждение — полагать, что если какое-то действие совершается при помощи мышления, при его посредстве, то оно, это действие, в конечном счете и основывается на мышлении. Полемика, идущая по теме перестройки, убедительно демонстрирует крах всех попыток объяснить природу и характер решаемых обществом проблем застоем в мышлении, вывести их из сознания — нашего сегодняшнего или сознания предшествующих периодов — вместо того чтобы проникнуть в более «отдаленные» от мышления «независимые источники» (Ф. Энгельс), обратившись к фактам и событиям реальной истории, которую сейчас нам предстоит заново осмыслить.

Еще более жестко и определенно, чем в познавательной сфере, марксистская формула «сознания как осознанного бытия» подтверждает свою обязательную силу в сфере практической деятельности. Изменение сознания здесь прямо и нередко самым наглядным образом зависит от изменения бытия, и если бытие не меняется, ничего не изменится и в сознании. Тем, кто связывает успех дела перестройки с новым, более высоким уровнем сознательности людей, рассчитывает на их отдачу, стоило бы руководствоваться именно этим критерием повышения сознательности. Чтобы у каждого человека возникло и крепло чувство хозяина, надо сделать каждого хозяином на деле, субъектом своей деятельности, всех планов и решении, которые человеку предстоит осуществить, реализовать на практике и за которые он, естественно, несет полную ответственность. Желаемое чувство хозяина появится как бы само собой и будет развиваться в ту или иную сторону в зависимости опять-таки от «хода обстоятельств». Могучая сила субъективного побуждения и самовоспитания тем самым ничуть не приуменьшается, а обретает реальную основу, почву.

Безусловно, и перестройка сознания может оставаться задачей, а не только следствием изменившихся обстоятельств. Но сознание вовсе и не «следствие», как иногда толкуют его вторичность по отношению к бытию. К тому же мы уже хорошо знаем, какую злую роль с нашей идеологией сыграла идея «относительной самостоятельности» сознания, игнорирующего объективную логику и потребности общественного развития. Поэтому перестройка сознания — это отнюдь не познавательная процедура освобождения от иллюзий застойного времени и не кабинетная работа по выработке новых идей и представлений о действительности. Это — включение, участие сознания в реальном изменении объективных условий жизни и деятельности людей, то есть в преобразовании самой основы сознания. В этом смысле перестройка сознания не только — и не столько! — «критика словом», сколько «критика делом». Стало быть, проблема перестройки сознания изначально выступает как проблема включения и включенности людей в революционную практику по обновлению нашего общества.

Ф. Т. Михайлов. Кому поручим это? И что такое революционная практика? Когда она революционна, а когда нет? Ведь практика не внешняя человеку данность, а собственная жизнедеятельность как проблема, которая должна «перевариться» в душе человека, чтобы стать потребностью и силой внутреннего мотива, подвигнуть его на практические действия. Скажу иначе: лишь тогда, когда человек не может не изменять обстоятельств своей жизни, он включается в революционную практику. И делает это сам. Само сознание его реализует себя как потребность заново, по-новому осмыслить и эти обстоятельства, и план их изменения.

В. И. Толстых. Это верно, но почему люди, зная, как надо правильно поступать, в большинстве случаев игнорируют это «знание»?! Ведь не потому же, что не хотят? Но, видимо, потому, что вся производственная практика делает человека своим рабом, ломает и его «верное» знание, и его «правильную» нравственность. Мне кажутся странными рассуждения некоторых современных публицистов о том, что мы, во-первых, погрязли в экономизме и, во-вторых, отошли от нравственности. Нет, суть проблемы в другом. Если хозяйственный уклад не только терпит, но и держится на отношениях и принципах, в основании своем безнравственных (план «любой ценой», очковтирательство, приписки, оплата не по труду и т. п.), апелляция к моральному чувству, совести, сознанию не поможет. Понятно, одна и та же реальность порождает разные сознания, но это не снимает вопроса об их истоках и основании.

Ф. Т. Михайлов. Вы предполагаете, что мы сумели освободиться от гипноза иллюзии, отнюдь не исключенной названием темы нашей беседы. Я имею в виду старый-престарый миф о «сознании всего народа», единодушно и одинаково осознающего и, как один, полностью одобряющего единый для всех образ жизни. Мол, теперь настало время на столько-то градусов повернуть руль, перестроить вот это сознание.

Социализм как научно исследуемое и прогнозируемое действительное движение есть не просто результат обобщения вещественной собственности, а начавшийся при капитализме и по его же экономической логике протекающий и им же сегодня в значительной мере осуществленный процесс обобществления труда. Этот завершающий предысторию человечества «аккорд» Маркс и Энгельс связывали с достижением объективных условий преодоления, точнее, снятия общественного разделения труда — основы частной собственности и ее обобществление — не в одномоментном акте экспроприации. Оно осуществляется участием всех групп и общественных масс в практическом развитии ее потенций (сил) и экономических механизмов для достижения такого общего уровня производства, когда всеобщий характер труда начнет приобретать зримые формы.

Надо ли говорить о том, что духовная, свободная, освободившая себя от службы частным (в том числе и ведомственным) интересам деятельность сознания при этих условиях есть предпосылка и следствие этого действительного движения. Имеется в виду роль понимания, осознания не только используемых в производстве общественной жизни (прежде всего — в материальном производстве) природных процессов и законов их применения в унифицируемых, «онаученных» технологиях, но и не менее фундаментальных основ общественного бытия. Без участия сознания — индивидов, групп, масс — в разрешении противоречий общественного разделения труда и частной собственности человечеству и выжить-то не удается. Ибо сегодня эти противоречия — в форме экологических, военно-политических, экономических и всех других — приобрели, как известно, глобальный характер и в обнаженной своей всеобщности встали над частными (в том числе и классовыми) интересами.

А мы-то чье сознание собираемся перестраивать? Может быть, тех. кто не может дальше жить по-старому? Или тех, кто не может по-старому управлять? Так и те, и другие активно перестраивают его сами. Может быть, тех, кто как раз хотел бы и жить и мыслить по-старому? Но — как? Объяснять, учить новой политграмоте, вносить в массы представления о новых целях и задачах? Только ведь и те. кто сам перестраивает свое сознание, и те, чье сознание им хотелось бы перестроить, не на теорию ориентируются — на здравый смысл (наконец-то!), на отдельные публицистические озарения и общий их тонус, на идеологические оценки и меры проснувшихся новых потребностей. И все же именно общественное сознание — сегодня самая реальная сила процесса! И не безразличного, не рабского — ищущего свою суверенность сознания. Этому способствуют по крайней мере два обстоятельства. Во-первых, фактически начавшийся и необратимый слом всех механизмов производства сознания, укорененных в практике административно-командного управления. Во-вторых, и стихийное, и институализи-рованное осознание возможных путей и средств перестройки бытия осуществляется разными субъектами социальной активности в соответствии с их потребностями и интересами, что не может не сопровождаться борьбой за признание таковых всеобщими.

А это значит: либо действительно рождаются новые субъекты общественных (производственных — прежде всего) отношений, либо идет передислокация старых, обеспокоенных всерьез «подземными толчками», предвещающими возможные экономические потрясения.

В. И. Толстых. Рискуя вновь получить упрек от В. М. Межуева, я все-таки доведу до логического конца начатую тему «сознанного бытия».

Вопрос об активности сознания, об усилиях воли, направленной на изменение объективных обстоятельств, как именует это Ф. Т. Михайлов, имеет глубокую социальную подоплеку и упирается в традицию и механизм, с которыми приходится считаться по сей день. Не замечая того, мы сами продолжаем представлять изменение сознания как распространение активности, влияния специализированных групп людей — идеологов, обществоведов-ученых, «аппарата», ведающего пропагандой и агитацией,— на широкие слои населения, «трудящиеся массы», которые, что бы там ни говорилось, продолжают оставаться всего лишь объектом и материалом для манипулирования. Сознание вырабатывают, вносят, а то и «вбивают» в головы людей те, кто по положению (власть предержащие) определяет цели, планы, решения, управляет деятельностью средств массовой коммуникации. Эта манипу-лятивная система производства сознания нашла в идеологии и практике сталинизма свое «классическое» выражение. Одни, меньшинство, реально владеют правом на социальную инициативу, выступают авторами идеологических текстов (нередко написанных не ими самими!), всякого рода общественных проектов, лозунгов, «починов», а другие, громадное большинство, превращаются в «винтики», говорящие орудия исполнения спущенных (навязанных) им свыше готовых норм, принципов, кодексов и т. п. Понятно, всех и надолго превратить в «винтики» не удается, и тогда начинает укореняться двойная логика самосознания, точно схваченная и переданная в известном рассказе А. Яшина «Рычаги», очень рассердившего уже в начале застойного периода «высшее начальство». Там, если помните, участники колхозного собрания говорили с трибуны совсем не то, чем обменивались только что в кулуарах (разница между сознанием «в общественном месте» и сознанием «в своем кругу» — существенная).

Так вот, не избавившись от этой сугубо манипулятивной практики (и концепции) сознания, то есть не сломав вызвавшую ее к жизни систему отношений, не предоставив всем членам общества реальной возможности жить и мыслить согласно чувству личного (политического, духовного, материального) достоинства, стать авторами, а не только исполнителями своих решений и суждений, нельзя надеяться на сколько-нибудь существенное и прочное изменение сознания — и общественного, и индивидуального. Перестройка сознания и здесь совпадает с социальной перестройкой, выступает как «вторичное» (не второстепенное!) условие революционного обновления общества.

Н. В. Любомирова. В нашем разговоре о сущности перестройки (и перенастройки) сегодняшнего сознания отнюдь не случайно выявилось смысловое ядро всей проблемы — наша индивидуальная и социальная возможность, готовность и способность быть свободными. Философская теория перестройки сознания если и может означать что-либо жизненно необходимое, то лишь социально грамотный, интеллектуально цивилизованный план освобождения человека. От боязни самодеятельности, от гнета бессмысленного существования, от бюрократического всемогущества, от перепуганной души, от мании иллюзий, от собственного нелюбопытства… И, разумеется, от произвола одних социальных групп над другими, чем бы он ни мотивировался. Поэтому всерьез говорить о перестраивающемся сознании — значит «документально» подтверждать начало выздоровления людей, обретения ими способности нормально (а не истерично и не мертвяще-равнодушно) относиться к окружающему и самим себе.

У каждой человеческой способности есть нормальные, экстремальные и аномальные состояния. И хотя сейчас в перестройку вкладывается вполне конкретное содержание, рожденное экстремальными обстоятельствами кризисности (или предкризисное™) всего общественного хозяйства, я думаю, смысл идеи перестройки сознания автономен от конъюнктуры исторических ситуаций. Поэтому для меня перестройка сознания — это не единовременная кампания, а лишь свидетельство и критерий духовно здорового общества и человека. И если сегодня как о чем-то вполне выполнимом можно говорить о равноправии разных социальных программ ч разных планах социального освобождения, то перед нами обычный трудовой ритм работающего сознания. Другой вопрос, что невозможно просто перестроиться на какой-то абстрактный режим свободы. Свобода, как и все прочее, «живет» в определенной общественной форме. И надо разобраться, как на эту общую ситуацию перемен отреагируют умы разных людей — молодых и старых, городских и сельских, интеллектуалов и «простецов», социально обиженных и социально благополучных. Видимо, у нас не должно быть никаких иллюзий ближайшего реального социального содержания перестройки, ее конкретного результата — более пестрого, расслоившегося, динамичного, непредсказуемого общества. Экономическая и политическая реформы уже сейчас заставляют думать над неизвестными ранее проблемами. Например, над культурой свободы, над «трудом свободы», над умением быть свободным, если рядом другой добровольно «несвободен». Вопросы роковые для всей новейшей истории страны. Поэтому, может быть, главная философская идея всей теории перестройки сознания — это окончательное содержательное разрешение парадокса, знакомого еще знаменитому указу 1861 года об отмене крепостного права, парадокса нежелания крепостных раскрепощаться. Очевидно, должны создаваться современные средства (социальные институты) одоления этой беды. Простор для философской независимой мысли, непрерывно перестраивающей горизонты нашего сознания,— одно из таких средств.

В. И. Толстых. Перестройка нуждается в идеологии обновления, а не просто в обновленной идеологии, или, конкретнее, социализм нуждается в марксизме-ленинизме, очищенном от привнесенной в него лжи и упрощенчества, работоспособном в возникшей уникальной исторической ситуации. Какой вид, форму приобретает социально-философская теория марксизма к концу XX века, будет полностью определяться ходом борьбы за перестройку — в умах и на деле. «Косметическая», нерадикальная перестройка может породить лишь приукрашенную идеологию, не способную продолжить сколько-нибудь вдохновляющую перспективу общественного развития.

Суть проблемы, как я понимаю, заключается отнюдь не в нехватке интересных идей или «низкой» активности общественной теории. Напротив, чем застойнее становилась общественная практика, тем активнее, вполне в стиле «бури и натиска» вела себя идеология, изобретая лозунги, концепции, теории. И самое поразительное: лишенная права сомневаться и критиковать официальную социальную доктрину, без устали работающая идеология органично вписывалась в практику расцветающего на глазах у всех застоя (а еще раньше она подводила «марксизм» под практику репрессий, беззакония или внушала, что в будущей войне мы будем воевать на территории противника). Вообще все выглядело очень респектабельно, и многие ныне живущие участники этого идеологического творчества совершенно искренне недоумевают, в чем, собственно, они-то виноваты. В самом деле, темы и проблемы, затрагиваемые в солидных коллективных и индивидуальных монографиях, докторских и кандидатских диссертациях, были вовсе не схоластичны, связаны с теоретически и практически сложными вопросами — социализм, образ жизни, личность, общественное сознание, культура, цивилизация. Немало высказанных в них мыслей сохраняют и сегодня теоретическую ценность. Правда, неясно (было и остается) только одно — какое отношение вся эта идеологическая продукция имела к интересам рядовых участников общественного производства? «Ход мысли», представляемый этой идеологией, то и дело оказывался в драматическом несоответствии с «ходом событий», движением самой реальности, с одной стороны, и с повседневным мироощущением и жизнедеятельностью людей — с другой.

Как ни странно, мы давно уже живем и действуем в условиях неосознаваемого и неосознанного бытия. Лишь сравнительно недавно открыли для себя, что не очень-то знаем общество, в котором живем (тезис, сформулированный Ю. В. Андроповым в 1983 году). Оказалось, нашей деятельности недостает развитого самосознания, она мало сознательна в самом глубоком смысле слова.

Н. В. Любомирова. Пожалуй, наиболее интересное в возникшей ситуации состоит в том, что ущербность сознания и осознания росли прямо пропорционально усилиям и размаху деятельности в сфере идеологии.

В. И. Толстых. Чем больше стремились связать идеологию с жизнью, реальной практикой — вплоть до объявления прямой ответственности идеологов за состояние экономики, результаты производственной деятельности, тем хуже, застойнее становилась непосредственная действительность, общественная практика, тем больше отделялось идеальное от реального. Я бы не снимал и не смягчал вину общественной науки за ход событий, равно как и не превращал бы ее в «козла отпущения». Мы уже говорили о том, почему социальная теория отключилась от контакта и диалога с действительностью, создавая весьма неопределенный, смутный образ социальной реальности. Ее судьба складывалась в общем русле драматических отношений между общественным бытием и общественным сознанием, которые не охватываются понятиями «удаленность» или «отрыв». Речь идет о совершенно определенных, целенаправленно формируемых отношениях между идеальным и реальным, с одной стороны, общественной теорией и идеологией — с другой. Они-то и должны быть выявлены, безбоязненно вскрыты и проанализированы.

Идеализация действительности стала «родимым пятном» советской идеологии, для которой бытие, вообще реальность — не указ и не советчик. Истина возникает прямо в головах творцов этого идеализированного мира. Как это возможно и как это делается? Например, берется выписанный, точнее, пунктирно обозначенный в «Критике Готской программы» теоретический образ социализма как фазы коммунистической формации и накладывается на реальную действительность, где социализм, как было однажды объявлено и разъяснено, уже построен, возведен. И если образ, модель не совпадает с реальностью, то все противоречащее, несовпадающее либо не замечается, либо объявляется несущественным, случайным. В лоне идеологии, связанной с действительностью именно таким способом, и возникали мифологемы вроде «развитого социализма» и «общенародного государства». Марксова идея материальности общественного процесса как принцип анализа социальной реальности и социальной истории была вытеснена и подменена принципом откровенно идеологического конструирования реальности, которая то и дело оказывалась непохожей на саму себя. Простите, но расхождение между словом и делом — на совести не только политиков, но и идеологов незабываемых застойных времен. Например, достойны самого пристального внимания причуды, метаморфозы «попятного» движения нашей общественной мысли последних тридцати лет.

Так, в начале 60-х годов выдвигается формула «развернутого строительства коммунизма по всему фронту», претендующая на реалистичность и практичность (называется дата вступления советского общества «в коммунизм»). Эта программная установка была воспринята общественностью с большим доверием, даже энтузиазмом, и какое-то время питала надежды на «прижизненное» для ныне живущих поколений осуществление идеала «светлого будущего». Во всяком случае, никто публично каких-либо сомнений на этот счет не высказал. Сомнения появились позднее, так и не став предметом обсуждения. На чем базировалось доверие трудящихся к этому в общем-то утопическому лозунгу и более чем смелому обещанию, стоило бы специально обсудить, чтобы уяснить суть действовавшего «механизма», способа связи и взаимодействия сознания с бытием. Видимо, доверие масс в данном случае нельзя объяснить лишь мощью идеологического внушения или потребностью любым образом приблизить желаемое будущее. Придется обстоятельно поговорить и о деформации самого идеала коммунизма, сведенного к «изобилию» и «удовлетворению» потребностей, деформации, затронувшей не только повседневное, обыденное сознание, но и сознание научное, теоретическое, специализированное. Придется также вспомнить конкретные условия кратковременной «оттепели» в общественной жизни и провозглашенную тогда программу «повышения благосостояния» народа, очень скоро попавшую под колеса формирующейся «затратной экономики», набиравшего силу механизма торможения.

В начале 70-х годов эта установка тихо, без какой-либо рефлексии и самокритики, была подменена идеей «развитого социализма», якобы уточнявшей достигнутую обществом степень социальной зрелости. Но и она не опиралась на анализ, осмысление реального, фактического состояния общества, действительных возможностей общественного производства. Идея «развитого социализма» самоутверждалась в общественном сознании чисто долженствова-тельным способом, обходя реальные проблемы и противоречия общественного развития (сужу об этом не «со стороны», а на основании личного опыта участия в создании коллективного труда Отдела исторического материализма Института философии АН СССР «Социалистическое общество», опубликованного в 1976 г.). Вторая половина 60-х годов характеризуется вполне ощутимым, заметным угасанием духа самокритики, предложенной XX съездом КПСС, и является, по существу, явочной ревизией его выводов, прежде всего связанных с критикой культа личности и особенно его последствий, затрагивающих опаснейшую смыслосодержательную тему «Какой социализм мы строили и построили». Идеология и духовная атмосфера в обществе развивались в направлении, исключавшем подобную постановку вопроса об обществе, в котором мы живем. Общественная наука, лишенная права критического отношения к обществу,— на уровне причин, а не второ- и третьестепенных следствий — постепенно, но неуклонно скатывалась к апологетике, пропитывалась духом социального самодовольства, характеризующим суть эпохи застоя не меньше, чем экономическая статистика.

В начале 80-х годов в концепцию «развитого социализма» было внесено небольшое, но весьма существенное уточнение: оказывается, мы находимся лишь на начальной стадии зрелого социализма (это как раз в тот год, когда по прогнозу двадцатилетней давности страна должна была достичь коммунизма). И последовало андро-иовское (отрезвляющее!) замечание об обществе, которое мы, живущие в нем, не знаем. Замечание, с которым, кажется, все согласны, но и сегодня, в разгар гласности, не ставшее предметом серьезного обстоятельного и всестороннего научного анализа. Наверное, по этой причине мы говорим сегодня о развивающемся социализме, прибегаем к формуле «больше социализма». Наши обществоведы до сих пор не дали глубокого философского и политэкономического осмысления программы перестройки, социальный и политический смысл которой раскрыт в известных партийных решениях.

Ф. Т. Михайлов. Последнее утверждение грозит прямым отождествлением сознания и бытия. Мы же говорим с вами об осознании бытия. Что это? Красивая игра слов, возникшая в тексте «Немецкой идеологии» из-за того, что «BewuBtsein» легко распадается на «bewuste» и «das Seiii»? Но так для тех, кто знает лишь свое сознание. Оно для них — особая, а именно индивидуально-субъективная реальность, ощущаемая каждым в себе в качестве инициативного начала собственной же жизнедеятельности. В этом случае, верно, ничего другого не остается, кроме как считать сознание продуктом хитроумно устроенного органа, извлекающего из внешней информации знание и прочие субъективно переживаемые ориентиры поведения. Для нас же в чуткости Маркса к глубинному смыслу языка народа реализовало себя развивающееся понятие о сознании.

Бытие людей есть реальный процесс их жизни. На каком основании он возможен? Только на том, что люди, разделяя между собой общее дело производства средств к жизни, вынуждены производить их и как средства обращений друг к другу, восстанавливая, поддерживая и совершенствуя тем самым органически необходимую им связь друг с другом, свою общность. Выходит, люди обладают бытием постольку, поскольку производят свою общность, непосредственно опредмеченную в общем для всех значении средств их общения, языка в частности. Следовательно, быть человеком — это значит относиться к другим, к миру и к себе как к самостоятельно существующей реальности. Это отношение мы и называем сознанием.

Сознание как отношение людей друг к другу оборачивается отношением каждого к самому себе. И это «замыкание на себя» всего напряженнейшего поля общественных отношений есть существеннейшая сторона постоянного воспроизводства общественного бытия. Оно, это «замыкание на себя», имманентно самой природе и сути человеческого типа жизни. И в то же время нечто Действительно витальное, субъективно переживаемое, форма самосознания индивидов. Безусловно, бытие определяет сознание. Но даже воспроизвести свои общности, укрепить их место ^и роль в системе общественного производства жизни люди могут, лишь развивая и совершенствуя свое отношение к миру и к себе, свое сознание. И именно активная роль сознания, или чувственно-смыслового плана бытия, может и должна быть оценена в качестве самостоятельной части общей работы перестройки. И главным критерием состоявшегося (или несостоявшегося) изменения сознания будут не столько уже осуществившиеся перемены в способах жизни, сколько массовое неприятие старого, доперестроечного бытия. Важно увидеть в процессе массовизации идей перестройки слом устаревшей, укорененной в самом бытии машины производства сознания, производства идей. Точно так же важно увидеть в этом процессе и разрушение бытийного механизма упрочения тех или иных «идей». Но об этом надо сказать подробнее.

В. И. Толстых. Общественное сознание можно рассматривать как определенным образом организованное многообразие идей, представлений, мнений и т. д., которые, несомненно, изменяются и сменяются, меняя духовный климат, состояние общества. Если следовать этому весьма распространенному толкованию, то признаки перестройки сознания налицо. Это — пробуждение исторического сознания, стремление освободить реальный социализм от иллюзий, вымыслов, готовых, на все времена годных формул, и в этой связи — явное противоборство различных, даже взаимоисключающих подходов к его действительной истории. Это, далее, попытки на научном (теоретическом) и обыденном уровнях по-новому осмыслить связь общественного бытия и общественного сознания, исходя из потребностей современного общественного развития, потребностей перестройки. Это — восстановление честного отношения к социальной действительности и общественной практике, рассматриваемой как диалектически сложный, противоречивый общественный процесс, не сводимый к достижениям и недостаткам, к любой сумме примеров, фактов, событий, наблюдений, мнений и т. п.

Однако важно выяснить, чем вызвана сама потребность в изменении сознания, фиксирующего и характеризующего определенное состояние общественного бытия. Нас интересует также подтверждение делом и на деле того, что новое мышление стало или становится мощной общественной силой. Реальная ситуация «советует» быть осторожными в оценках и выводах. Главным препятствием для развития нового мышления в период застоя были общественные формы господствующей административной (бюрократической) системы, в рамках которой и осуществлялась хозяйственно-экономическая, трудовая деятельность. И поскольку эти формы еще далеко не изжиты, не подверглись сколько-нибудь существенной перестройке, нельзя признать существенными, прочными, устойчивыми и происходящие в общественном и индивидуальном сознании изменения.

Попробую показать это на примере дискуссии вокруг проблемы частной собственности. Ее рассматривают, как ни странно, вне и независимо от реального исторического хода событий, руководствуясь исключительно сиюминутными, прагматическими, сугубо хозяйственными либо откровенно идеологическими соображениями. Одни с приватизацией связывают надежды на повышение эффективности экономики и быстрое насыщение рынка потребительскими товарами, отметая сакраментальный вопрос — а не приведет ли это к капитализму? Оппоненты, напротив, говорят об угрозе капитализации общества, об отказе от социалистических ценностей и идеалов, не утруждая себя поисками выхода из кризиса, в котором оказалось общество. Несмотря на видимость конкретности, спор этот полон недомолвок, натяжек и какого-то странного равнодушия к сути дела.

В свое время этот вопрос встал перед В. И. Лениным, побудив его начать пересмотр «всей нашей точки зрения на социализм». Обосновывая необходимость нэпа, Ленин имел в виду нечто большее, чем допущение капиталистических элементов в экономике и признание госкапитализма как единственно возможной (реалистичной!) формы социализма в данных исторических условиях. После краха политики «военного коммунизма», базировавшейся на простом упразднении частной собственности и формальном обобществлении, Ленин начинает разрабатывать проект построения «России нэповской», из которой когда-нибудь, то есть через много лет, а может быть, и десятилетий, вырастет, появится «Россия социалистическая».

Так в чем же заключался «переворот» во взглядах на социализм, который — Ленин это не хуже других помнил и понимал — предполагает в конечном счете уничтожение частной собственности и эксплуатации? Собственно, никакого «переворота» не произошло (разве что по сравнению с толкованием социализма в духе «казарменного», «продразверсточного» коммунизма), а под воздействием логики реального хода событий, действительного движения истории состоялось возвращение к пониманию социализма, выработанного основоположниками марксизма. А для них социализм никогда не был самостоятельной формацией, и он не является некоей зацикленной на себя, самоцельной стадией, формой, фазой, именуемой «неполным коммунизмом» (В. И. Ленин), хотя так можно истолковать известное место в «Критике Готской программы». Это — целая историческая эпоха превращения капитализма в коммунизм. Не перехода, а именно превращения одного социального явления или качества в другое, где старое и новое образуют — на каждом этапе — особенный, некий причудливый синтез разнородных свойств, явлений, процессов. В рамках понимаемого так исторического процесса становления новой общественной формации — коммунизма вопрос о многоукладности хозяйства и многообразии форм собственности абсолютно ясен и не может быть предметом идеологических спекуляций и политических манипуляций. Практика «военного коммунизма» со всей очевидностыо, оплаченной кровью и ужасами гражданской войны, показала, что от частной собственности, вообще от капитала отгородиться, отъединиться, отказаться и, как бы сказали сегодня, «отмазаться» будет очень нелегко и непросто. Легко и просто это получилось у Сталина и сталинистов в других странах, где с частной собственностью покончили с помощью запрета, прямого упразднения, путем сплошного «раскулачивания» и огосударствления средств производства, провозглашенных, но так и не ставших «общественной собственностью».

Вопроса «допускать или не допускать» частную собственность не существует, ибо последняя ни на один день не покидала нас, приняв форму государственной собственности, которая, по Марксу, является «совместной частной собственностью». Автор отличной статьи «Новые вехи» Сергей Чернышев верно заметил: мы «еще и не приступали к уничтожению частной собственности. Мы пребываем во мраке неведения относительно того, что именно и каким образом обязаны «уничтожать». И самое прискорбное — в отличие от Сократа мы и не подозреваем, что кое-чего не знаем» [Чернышев С. Новые вехи // 3намя. 1990. № 1. С. 158.]. Бюрократию и обслуживающих ее интересы теоретиков, идеологов волнует, раздражает не частная собственность (бывает, что бюрократы даже с мафией и теневой экономикой находят общий язык, договариваются, исповедуя принцип «сам живи и дай жить другому»). Их беспокоит, ужасает идея экономического самоопределения и свободы людей, каждого человека, лишенных самого важного социального права — права на инициативу, свободу творчества. Потому что признание этого права и его осуществление означают начало конца бюрократического всевластия. Она, бюрократия, в ее нынешнем виде и качестве оказывается просто лишней, ненужной. Спор вокруг проблемы частной собственности — это проявление борьбы за власть, где самой неясной, туманной остается, увы, экономическая сторона дела. Дискуссия стала бы динамичнее и продуктивнее в интеллектуальном отношении, окажись ее участники перед необходимостью ответить на такой каверзный вопрос, заданный мне недавно шофером такси: «Объясните, пожалуйста, почему в Японии, где ничего нет,— есть все, а у нас, где есть все,— нет ничего?» Заметьте, защитники, радетели общественной (государственной!) собственности даже не пытаются доказывать ее преимущества с экономической точки зрения, переводя разговор в чисто идеологическую плоскость. И это понятно. Ведь они озабочены, если вдуматься в их аргументы, не состоянием экономики страны и даже не общественной природой собственности, а сохранением власти. В руках тех, кто так и не смог создать нормальную, эффективно работающую экономику, кто кризис недопроизводства превратил в постоянный спутник и символ социализма.

Значит ли сказанное, что надо отказаться от государственной собственности, заменив ее частной (или личной, индивидуальной, называйте как угодно), и тем самым отказаться от идеи социализма? Нет, не значит. Речь идет о другом: надо честно признать реальность несостоявшегося социализма и, если хотите, вернуться назад (понятно, не буквально, а с учетом достигнутого уровня социального и экономического развития), чтобы ликвидировать последствия десятилетиями продолжавшегося коллективного насилия над исторической реальностью, пройти весь многосложный путь «превращения» капитализма (или госкапитализма, именуемого «социализмом») в коммунизм, когда-то прерванный, оборванный Сталиным во имя быстрой, «полной» и «окончательной» победы социализма в отдельно взятой стране. Выходит, нам еще только предстоит построить социализм — демократический, гуманный, «с человеческим лицом», в чем, как мне представляется, и состоит революционный смысл перестройки.

Н. В. Любомирова. Для того чтобы в сознании появилось нечто новое, должна возникнуть реальная потребность, носящая всеобщий характер. Если такая постановка проблемы изменения сознания принимается, сразу встают два вопроса: 1) возникла ли в последние два-три года потребность в изменении сознания? 2) сложилась ли действительная ситуация изменения?

Вспомним гегелевское определение потребности как полагание отсутствующего необходимым. Что отсутствовало из того, что было жизненно необходимо практике? Отсутствовала реальная возможность выбирать из тех или иных вариантов деятельности лучший вариант. Обстоятельства диктовали выбор между плохим или очень плохим, лишая тем самым смысла саму процедуру избрания. Но ведь о сознательности можно говорить тогда, когда человек избирательно формирует свои отношения к природе — внешней и внутренней. Отсутствие многовариантности и возможности выбора наилучшего накладывает объективное табу на развитие сознания и мышления. И хотя какие-то изменения происходили, в путах оказалось именно развитие сознания как непрерывное, избыточное производство и воспроизводство новых социальных перспектив, вариантов деятельности.

Лично мне не совсем ясен критерий «отсчета» изменений, которым многие руководствуются сегодня. Ведь сознание должно быть не просто раздогматизированным, демократизированным, децентрализованным, плюралистичным, очищенным от лжи, покаявшимся и начиненным правдой. Внешние перемены такого рода очевидны, и нельзя их недооценивать. Но есть другие признаки ситуации: «вслух — сознание» почти не изменило сам подход к новой деятельности. Новое по-прежнему стремится осуществлять себя в объективных мыслительных формах застойного времени, механизма торможения. И в самой деятельности нередко выбирается не наилучшее, а первое, что дает немедленный, «скоропостижный», эффект. По-прежнему не решены проблемы: а) планирования трудовых отношений; б) способов поощрения, отбора, культивирования, защиты новых людей; в) системы свободного, гарантированного апробирования разных вариантов действий и пр.

Ориентация на быстрый, ошеломляющий успех и осторожничанье, недоверие к людям в кардинальном изменении действительности— «близнецы-братья». Современную ситуацию я бы охарактеризовала как попытку найти достойный выход из этих ножниц. Чтобы человек мог и начал иначе, по-новому, действовать, то есть менять свое сознание на самом деле, необходима, как минимум, некоторая отвоеванная гарантия, то есть удостоверенная внутренним опытом («чутьем») человека надежда на успешность предпринимаемой деятельности. И тогда способы социального действия людей в массовом масштабе будут диктоваться не нуждой и не принуждением. Мы получим возможность пробовать и ошибаться, так сказать, «на законном основании». Человек не должен бояться быть выброшенным с работы, из гражданства, из жизни в случае неудачной попытки.

Если же говорить о сегодняшних настроениях, то первое, что бросается в глаза,— это повышение степени социальной негаран-тированности человека. Об этом свидетельствует повсеместная и очевидная утилитаризация отношения к перестройке. Люди очень озабочены возможными потерями в зарплате, сокращением, угрозой повышения цен, перспективами идеологического контроля и регулирования духовной жизни. Многие перепады общественных умонастроений — от истерии (групповых, клановых истерик в том числе) до стоического незамечания и невмешательства ни во что — можно объяснить, пожалуй, тем же: люди стали чуть больше «бояться». Однако это чувство страха — особое, не психологическое, а скорее онтологическое. И, как ни странно, оно является симптомом обнадеживающим, вселяющим оптимизм, а не пессимизм. У страха этого рода есть положительная, движущая сторона. Человеку надоело ощущать себя аутсайдером общественного процесса, несовременным, неменяющимся. Оказавшись менее гарантированным в своем бытии, он в то же время расхотел быть гарантированным по-старому.

Отсюда следует двойственный вывод. В «сейчас — сознании» предстает общество, в котором люди делают первые шаги в осознании своего отношения к совместному производству, распределению и обращению средств и условий жизни. Поэтому такое сознание по-прежнему сознание двоящееся, двойственное, наполовину стихийно-спонтанное, бросающееся в стихию крайностей. Соответственно обостряется вопрос о духовных лидерах и «всеобщем эквиваленте» перестроечных программ. Под кем сегодня себя «числить», чтобы «плыть в революцию дальше»?

В. И. Толстых. Думаю, ситуация изменения сознания уже возникла, она — налицо и характеризуется не только растущим пониманием необходимости общественных преобразований. Началась и набирает силу, скажем словами К. Маркса, «работа современности над уяснением самой себе (критическая философия) смысла собственной борьбы и собственных желаний. Это — работа для мира и для нас. Она может быть только делом объединенных сил». Не беда, что общественные силы одновременно и объединяются, консолидируются, и разъединяются, размежевываются, что на данном этапе неизбежно, даже необходимо и представляет собой момент позитивный. Поясним — почему.

Возникла ситуация исторического выбора, не всеми участниками общественного процесса осознаваемого и разделяемого, но впервые (после нэпа) столь реального и многозначительного по своим социальным, историческим последствиям. Логика развертывающихся событий заставит, раньше или позже, этот выбор принять и совершить, каждого занять определенную позицию. Мы видим, как трудно, «со скрипом», с оглядкой и еле скрываемым недоверием воспринимается сама необходимость предложенного выбора в сфере обыденного сознания, свыкшегося с «бедностью потребностей» уравнительного социализма. Но не менее драматично и проблематично осознается выбор и в рамках общественной теории, испытывающей немалые трудности в освоении возникшей (уникальной!) социально-исторической ситуации. Это трудности как методологического, так и мировоззренческого порядка, характера. Вот, например, в диалоге «Кто против?» [См.: Огонек. 1988. № 18] публицист В. Выжутович и известный экономист Г. X. Попов обсуждают актуальнейшую проблему субъекта перестройки. Отталкиваясь от того, что «история знает немало примеров, когда назревшие преобразования в обществе можно было реализовать и в революционных, и в консервативных формах», участники диалога выдвигают и подробно обсуждают идею двух вариантов перестройки — революционно-демократического и консервативного, или «аппаратного», как они последний характеризуют. Но идея «двух путей» перестройки — ложная, надуманная, ибо на самом деле так называемое аппаратное мышление никакой перестройки не проектирует и не предусматривает (во всяком случае, такой план или проект никому не известен). Борьба на самом деле идет «за» и «против» перестройки, в какие бы словесные одежды противники революционного обновления общества ни рядились. Проблема «лучшего варианта» уже стала реальностью, и она может быть решена лишь в условиях всесторонней и безусловной демократизации всей общественной жизни. Ясно одно: свобода выбора и административно-бюрократический способ организации и управления обществом — две вещи несовместимые.

Если последовать совету К. Маркса и попытаться увидеть в противоречивости самосознания индивидов как общественных слоев, групп отражение «самопротиворечивости» породившей его земной основы, то следует вычленить два момента. Во-первых, то, что Маркс называл «собственным жизненным положением» участников общественного производства, оказавшихся жертвами бюрократически-административной системы, лишающей их права принимать решения и вырабатывать цели собственного существования. В этих условиях сознание непосредственных участников общественного производства оказывается «отраженным светом» всепроникающего авторитарного сознания, все больше отрывается от своей земной основы. Когда за всех думает один — вождь, который всегда прав, сознания в собственном смысле не нужно. Поэтому приверженцев «кнута» и «твердой руки» нельзя даже всерьез упрекнуть в чем-либо: они действительно никогда не знали и даже не догадывались, что могут жить по собственному разумению, быть не только дисциплинированными исполнителями не ими принятых решений, но и их авторами, творцами. Не будучи бюрократами по социальному положению, они душой и телом срослись с административной системой, став ее искренними адептами и апологетами.

Во-вторых, сознание предполагает развитое отношение личности к своему наличному бытию, жизненному положению и окружению. Люди, действительно сознающие цели и задачи перестройки, объективно занимают позицию революционно-критического отношения к нынешнему экономическому укладу и системе бюрократического централизма. Для них требование самоуправления продиктовано не только соображениями экономической целесообразности, но и потребностью покончить со своим манипулятивным положением, иначе говоря, потребностью стать подлинным субъектом общественного процесса.

Н. В. Любомирова. Конечно, трудно не согласиться с тем, что именно административно-бюрократическая система и есть подлинный автор, господин и скульптор наличного общественного сознания. «Везувий, извергающий вату» — так кто-то обозначил выращивание авторитарно-рабского сознания бюрократическим общественным бытием. И даже если все время помнить о перво-проходческом характере нашего развития, об отсутствии исторического опыта, о революционной нетерпимости, все же необъяснимым — по крайней мере для меня лично — остается то обстоятельство, что и раньше, и до сих пор столь много людей добровольно и послушно ощущают себя податливой и беспомощной глиной в руках малоспособного, неталантливого скульптора по имени Административная Система. Живут, как бы не догадываясь о своей субъективности.

Одно из объяснений результативной, эффективной (в пользу Системы) работы ее над нашим сознанием находит экономист Г. X. Попов. Он обнаруживает парадоксальную схожесть и типологическую родственность двух разных (профессионально и социально) людей — администратора, творца и адепта Системы из романа А. Бека «Новое назначение» [См.: Наука и жизнь. 1987. № 4] и ученого-биолога, конфликтующего с Системой, из документальной повести Д. Гранина «Зубр» [См. там же. 1988. № 3]. Первый честно и истово пытается служить работе Системы, разделяя вечную чиновную иллюзию техногенного лечения социально-экономических болезней. Второй не менее искренне стремится сгладить, как-то оправдать очевидную несовместимость жесткого централизма (с его идеалом беспрекословной исполнительской дисциплины) с проявлением творческой самобытности. Этих совершенно разных людей объединяет — на первый взгляд — признание, принятие Административной Власти как чего-то данного, неизбежного, абсолютного, заведомо необходимого и на этой основе — подчинение всякому руководству лишь потому, что оно «посажено… и сидит» (М. Е. Салтыков-Щедрин). А значит, само собой разумеющимся становится внутреннее согласие с естественным правом Системы издавать и блюсти обязательные для всех законы. Не столь важны оттенки и того, как властная чехарда, весь этот калейдоскоп оборотничества «друзей народа» в его «врагов» в конце концов объяснялись самому себе, как сработало «сознание» — с внутренним скрипом, стоном и сомнениями или под влиянием убедительности экстремальных задач в экстремальных ситуациях. Главное в том, что право господства и подавления было как-то освящено, ему было придумано убедительное оправдание, а значит, собственная второстепенность, второсортность в делах общественных и политических стали добровольно выбранным внутренним состоянием и ощущением. Или — скажу определеннее — стали образом (формой) жизни и мысли: способом отношения к самому себе. Здесь заключена своя драма, и Г. X. Попов совершенно прав: таких людей, как Н. И. Вавилов, B. И. Вернадский, П. Л. Капица, Н. В. Тимофеев-Ресовский, C. П. Королев, и многих-многих других никто и никакими мерами насилия не мог принудить к признанию социального и духовного лидерства Системы. Значит, делает вывод Г. X. Попов, и с ним
следует согласиться, могло быть лишь соглашение, сотрудничество, договор, компромисс, разумеется, не подписанный, но достаточно четко работающий и выполняющийся обеими сторонами. Каковы же условия соглашения?

«Административная Система строит социализм и официально объявила, что это новая материально-техническая база, это индустриализация, это образование и грамотность, это подъем экономики, это экономически независимая страна, обороноспособное великое государство. И всего этого она обязуется достичь в кратчайшие сроки» [Наука и жизнь. 1988. .№ 3. С. 58.]. Вот на этой социальной платформе и стало возможным «объединение», генеральный договор всех патриотов страны, всех ее «зубров» (и величин поскромнее) с Административной Системой. Сущность и моральное оправдание этого альянса состоят в том, что власть оставляет за специалистом право и возможность заниматься делом, создает для этого условия, но взамен вменяет ему в обязанность принимать политику Системы, соблюдать (не задумываясь специально) ее законы, никогда и нигде не выступать против нее (сколько сил было потрачено на доказательство бесполезности этого!).

Г. X. Попов видит социальный итог этого компромисса в глубоком кризисном состоянии и самой Системы, и отстранившегося от общественных, государственных, политических дел большинства. История в очередной раз поставила «отрицательный» эксперимент, поломав судьбы миллионам людей. Все так. Но в приведенном рассуждении есть один не совсем ясный, но очень существенный пробел, который хотелось бы выяснить. Г. X. Попов, как и многие другие исследователи, исходит из того непреложного для нашего сегодняшнего сознания факта, что Административная Система начинала строить и строила… социализм. Какой-никакой — уравнительный, извращенный,— но все-таки социализм. И многое в этом социализме не совсем получилось именно потому, что «зубры» — все талантливые люди страны — не распознали вовремя агонию Системы. Именно они были обязаны вовремя понять, что «Система отжила… она становится фактором торможения, что построенному социализму нужен совершенно иной механизм управления. Но Зубры продолжали соблюдать условия соглашения: политики не касаемся, Система вне критики, нельзя оспаривать ее право руководить» [Наука и жизнь. 1988. № 3. С. 64]. Что ж, можем мы задаваться вопросом, наши самые умные головы страны, наши самые честные граждане опять чего-то недопоняли? А что же тогда требовать от остальных — рядовых голов и рядовых тружеников? Дано ли им было понять?

Разумеется, можно объяснить долгую раскачку и «невключаемость» прошлых и нынешних субъектов социальной жизни в общественные дела непривычкой к действительному, развитому культурному социальному мышлению (по которому, как уже говорилось, удары наносились наиболее жестокие и беспощадные), непривычкой, помноженной на отсутствие так называемых цивилизованных предпосылок строительства социализма. Но меня не оставляет другой вопрос: почему «дело строительства социализма» и профессиональное дело жизни разошлись между собой, разошлись настолько, что попали в ведение разных людей? И почему большинство из нас не надо искусственно стимулировать, чтобы мы сильно увлекались самоосуществлением,— настолько добровольно мы самовозгораемся в мире «моей» науки, «моего» искусства, «моей» техники, но при этом нас надо постоянно уговаривать, убеждать зажигаться идеей социализма? Может быть, все-таки дело в самой этой идее? Мы ведь не случайно решаем сейчас, какой социализм построен и какого социализма нужно «больше», а какого — «меньше». Хотелось бы, правда, чтобы размышления о социализме носили более теоретический характер. В строгом смысле, в социализме можно разобраться, лишь встав на точку зрения философской теории и исторической практики.

Н. В. Любомирова. Я думаю, что социализм — это не столько какой-то законченный тип общества, сколько особая историческая ситуация человека, социально новая, по-своему уникальная (если речь действительно о социализме, а не о том, что нам удобно считать таковым). Если посмотреть на социализм с всемирно-исторической точки зрения (то есть с позиции исторического материализма), то новизна этого типа исторической жизни должна заключаться в соединении, совпадении в общественном сознательном бытии каждого человека революции и культуры. Нормальным и обычным было разъединенное, параллельное развитие двух ведущих общественных процессов — революционных действий народных масс и движения образования и культуры. Представление об одностороннем, абстрактном, прозаическом и непоэтическом характере революционной борьбы, уничтожающем все традиционные человеческие узы и властно срывающем покров с «ужасного лика истины» (Ф. Шиллер), в той или иной степени свойственно всем мыслителям до Маркса. Не избежали этого революционного «антикультурного» сознания ни в одной замахнувшейся на социализм стране. И если изображение революции в качестве очередного нашествия гуннов есть злобная карикатура по отношению к любому народу, то все же надо признать: народные политические движения и развитие наук, философии, искусства происходили во всей до сих пор идущей истории разными путями, разными настолько же, насколько разнятся между собой пути материального и духовного производства.

Как показано в ряде социально-философских трудов, главным социальным итогом разделения материального производства на материальное и духовное стал носящий исторический характер антагонизм между общественной и личной жизнью человека. Возникло противоречие между конкретно-исторической жизнью индивида как среднего представителя класса, клана, слоя, профессии и им же, но как «человеком человечества». А в житейском сознании сложилось устойчивое убеждение: общество — это некий земной бог, сила, находящаяся вне человека и всегда господствующая над ним.

Специфика критики этого убеждения, предложенного в марксизме, заключается в том, что оно оценивается не просто как идеалистическая иллюзия так и не научившегося за историю мыслить ума, а как результат и объективная мыслительная форма определенных обстоятельств человеческой жизни. И это отнюдь не прошлое, прошедшее. В специфических условиях действительности, а вовсе не в головах и умных, и глупых идеалистов отдельный человек оказывается самостоятельным субъектом, деятельным носителем той или иной всеобщей способности. Наоборот, эта отчужденная и все более отчуждающаяся способность, заключенная в тиски профессий, выступает как субъект, извне диктующий каждому способы и формы его жизнедеятельности. Индивид, как таковой, стихийно, объективно и в строгом смысле материально превращается в раба, «токарный станок», по выражению Маркса, «говорящее орудие» каких-то всеобщечеловеческих способов деятельности. Парадокс, но в качестве субъекта выступает действительно все человечество, а не отдельная «свободная индивидуальность». Именно эту ситуацию предстояло преодолеть социализму (точнее, предстоит). В преодолении объектной формы субъективности заключена идея социализма, если я правильно понимаю этот тип гуманитарного сознания.

Социализму по историческому наследству достается не просто система старых товарно-денежных отношений, не просто родимые пятна частной собственности и прочее, которое нужно суметь увязать с общественной собственностью и равенством. Программой такой увязки стали, скажем, нэп, экономика Венгрии, Китая 70-х годов и др. Но, помимо этого, социализму необходимо найти качественно новый тип практики, основанный на принципиально ином характере связи человека с трудом. Труд должен был стать эквивалентом свободы. Вот что оказалось непонятым (не переведенным в конкретную долгосрочную программу социально-экономической деятельности) не только авторами нашей пресловутой Административной Системы, но и многочисленными «зубрами», патриотами, подвижниками социализма в нашей стране.

Между тем история всех социально-практических поисков социализма в XX веке показала: из общедемократических задач и требований перестройки экономики — национализации индустрии, коллективизации мелкотоварного производства, повсеместного внедрения научной организации труда, качественного повышения культурного уровня работников — собственно социализм еще не вырастает. Наши многочисленные ростовские, московские, узбекские и прочие «дела» еще раз подтверждают: длительное манипулирование формами общественной собственности без наполнения их соответствующим содержанием, манипулирование лишь с целью аккумуляции материальных и трудовых ресурсов в чуждых работающему человеку интересах — таково, по существу, мелкобуржуазное применение форм социалистической организации хозяйства, становившееся фактом для всех серьезных ученых сначала в конце 20-х, потом в 30-х, 60-х годах и, наконец, сегодня.

Каков же вывод из этого по необходимости беглого «набега» в нашу социально-экономическую практику? Перестройка вновь поставила перед человечеством идею социализма как свою собственную историческую проблему. Это значит, что вновь, как и в середине XIX века и в начале XX века, обострилось положение человека в пограничной зоне. Сзади — тупик компромисса (вспомним судьбу «зубров»), впереди — кардинальный прорыв, риск неизвестности. Так что не сознание вновь перед выбором, а бытие. Ф. Т. Михайлов. О двоящемся, двойственном, наполовину стихийно-спонтанном сознании, бросающемся в крайность, как мне кажется, сказано верно. Природу этой двойственности мы должны понять, вскрывая исторические корни процессов развития советского общества второй половины XX века. Только на этом пути откроется ее тайна.

Сознание как способ отношения людей к своему бытию — существеннейший момент самого этого бытия. Иными словами, в самой сущности своей бытие людей рефлексивно. Но общественное производство именно средств и способов осуществления рефлексии, начиная чуть ли не с неолита, обособилось, стало «частным» видом производства — особой формой деятельности особых групп людей. Только ведь и в духовном производстве, при всей его обособленности, не исчезает связь со всеми другими «частными» видами труда и социальной жизни. Или, точнее: в духовном производстве реализуется вся целостность общественного бытия, но в специфической форме духовно-практической и теоретической деятельности. И именно в форме ее продуктов — идей, представлений, верований, нравственных и эстетических эмоций и т. п. возникает перед нами реальность общественного бытия, его история. Однако целостность бытийного процесса непосредственно выражена не в тех или иных идеях, представлениях и т. д., а в укорененном способе воспроизводства человеческой общности, характерном для той или иной эпохи, о чем уже говорилось.

И вот сегодня я читаю труды, описывающие шаг за шагом ход превращения нэпа в политику внеэкономического ограбления крестьянства, в торжество продразверстки во всех «укладах» и на всех уровнях хозяйственной жизни страны. И меня не оставляет мысль: а ведь мы еще только констатируем и обобщаем факты истории, двигаясь в тех объективных мыслительных формах, о перестройке которых надо было бы и говорить прежде всего. Они-то и лежат в основе перестройки сознания — сознания и изменения бытия. Осмыслить проблемы его перестройки, сохраняя верность существующим объективным мыслительным формам,— это значит обречь себя на половинчатость. Избежать двойственности теоретического сознания можно, но лишь раскрыв секрет расширенного воспроизводства того способа соединения людей, каким мы все это время обеспечивали свое бытие. Это способ, при котором между производителем и потребителем, между рабочей силой и средствами производства оказался аппарат власти. Будучи не производителем, не потребителем, не экономически задействованным субъектом сферы обращения, этот самый аппарат власти постепенно, незаметно для других трансформировался во власть аппарата. То есть в реальную внеэкономическую силу, господствующую во всех сферах общественного производства. Все остальные социальные субъекты оказались в этих условиях обреченными на репродуктивные функции, результативность которых не зависит от оценки потреблением, а только от оценки «показателями» требований управления, ориентирующего все и всех на формальный зачет выполнения плана по валу.

Но идеология уравнительного распределения, ставшая благодаря своему воплощению в структуре общественных отношений основанием объективно-мыслительных форм нашего бытия, вступив в противоречие с объективными потребностями трудящихся, не вытеснила окончательно идеи социализма. Эта идеология постоянно старалась предстать перед мыслящими субъектами иод внешним обличьем коммунистических идей. Следует учесть и тот факт, что даже идеи утопического социализма поддерживали земные надежды и веру ничем не сломленных энтузиастов социальной справедливости. И для них социалистическая революция не завершилась. Но только не их опасаются те, кто во что бы то ни стало стремится сохранить власть своей формальной общности за нсевдоклассовой, псевдосоциалистической, лозунговой оболочкой. Эти-то чувствуют свою обреченность лишь тогда, когда речь заходит о радикальном изменении бытия, а не идеологии, не мифов.

Только мифы на то и мифы, чтобы сквозь их защитную оболочку прорывались реальные интересы и потребности людей. И не только в достаточно редких формах позднего инакомыслия. Но повсеместно — в усиливающемся равнодушии, в карнавальных формах иронии, в стихийно возникавших и мгновенно распространявшихся анекдотах и т. п. Горькая самоирония массового сознания сплеталась, однако, по вышеописанным причинам с самоубеждением в том, что и сейчас у нас не так уж плохо и было бы совсем хорошо, если бы было больше порядка. Отсюда и двойственность массового сознания, отсюда и двоящееся сознание на всех его уровнях. Сознание как социальный процесс (ведь так ставит вопрос Н. В. Любомирова?) в своей действенности выразило противоположности бытия.

Только фундаментальные исторические категории, в которых объективные противоречия бытия развиваются, упрямо не попадали «вовнутрь» объективных мыслительных форм. Но в теоретическом мышлении следует, видимо, опираясь именно на них, выйти на единое основание противоречий исторического процесса и прорвать границы объективных мыслительных форм. Тем самым не в наличном бытии, а в его становлении найти исходное единство его противоположностей. И хотя история после Маркса круто взялась реконструировать старые и конструировать новые категории, внося поправки в его представления о том, как и в какой форме будет осуществляться разрешение основного противоречия истории (предыстории), но историческое содержание исходных ее категорий реализует себя и в наши дни, и в нашей стране. Как? Да весьма противоречиво.

С одной стороны, тотальное обобществление собственности, осуществленное до реального, фактического обобществления труда, не могло не обернуться «огосударствлением собственности». О последствиях речь шла выше. С другой стороны, реальное, бытийное включение всех социальных субъектов в общее дело производства жизни без и вне непосредственной зависимости от частных собственников, на экспроприацию которых и была нацелена наша революция, создало объективируемую в различных формах организации труда и общественных отношений иллюзию уже достигнутого обобществления труда. Здесь можно вспомнить и ударничество, и разные формы безвозмездного труда, с неподдельным энтузиазмом совершаемого, и повсеместный, объективно присущий общественным отношениям на производстве «коллективизм», буквально пронзенный меткой иронией М. Жванец-кого: труженики предприятий, учреждений, многих НИИ и т. п. столь дружно заняты, как главным своим делом, собраниями разного рода, подведением итогов чисто формального соревнования, стенгазетами, распределением заказов на продовольственные и промышленные товары для сотрудников, что собственно производственная деятельность их выглядит лишь внешним поводом, но отнюдь не содержанием и целью их производственных отношений. Моментом, частью, стороной самого бытия стала сама эта иллюзия.

Потребовались титанические усилия хорошо роющего старого крота — истории, чтобы десятилетиями застоя подрывать и наконец подорвать основу данной иллюзии. Но тут же возникли новые проблемы, отражающие то же самое реальное противоречие общественного разделения труда в условиях его реального обобществления. Но и сегодня до него никак не может (или не хочет?) докопаться наша теоретическая мысль.

Снова можно сказать, что ей мешают объективные мыслительные формы застоя. Только ведь они на то и объективные, чтобы быть реальной стороной и моментом самого общественного бытия — самих общественных и. прежде всего, производственных отношений. И теоретик подчас (а у нас и повсеместно, и постоянно) в угоду пусть и не осознанным, но именно бытийным своим интересам и потребностям участвует в воспроизводстве привычных и достаточных для него общественных отношений. Не поймите меня так, что речь здесь идет об апологетике, о дремучем догматизме, чью силу психологически не может побороть в себе иной идеолог. Проблема гораздо глубже и основательней, чем верность «принципам» и следование раз сложившимся убеждениям. Как раз последним многие бывшие идеологи изменяют с легкостью необычайной. Речь идет о том, что действительность общественных отношений в нашей стране, предстоящая идеологу-теоретику, именно двойственна: с одной стороны, она объективно «обобществленная» действительность, включающая в себя энергию сознания и чувств не одного поколения «строителей коммунизма», предметно, практически закрепивших в способах воспроизводства своей жизни не товарные, не рыночные — скорее общинно-харизматические отношения. С другой же стороны, она, централизовав огосударствлением собственности (на землю, прежде всего) каналы и способы распределения, вызвав к жизни стихию перераспределения, теневую экономику и черный рынок, коррупцию властных «распределителей», объединяющую их в мафию, объективно не несет в себе и собой стихийно-экономических способов и средств перехода к тому типу обобществления труда, который, как бы «подчиняясь» открытому Марксом закону его обобществления, вызрел в так называемом постиндустриальном обществе — в обществе развивающегося капитализма. Сознание, как правило, мечется от одной ипостаси действительности к другой, воспроизводя ее объективные формы, но не вырываясь из их тенет, не вставая над ними. Поэтому оно приобретает нередко даже истерические популистские формы. В том числе и формы полного отказа от действительности, понятой как история — история реальных субъектов общественной жизни, история их потребностей и интересов, история их дел, а не слов. Нет необходимости говорить о том, как опасно такое «двойственное» сознание в период решительного слома всех способов производства идеологии, в период митинговых страстей, в период национальных распрей, грозящих гражданской войной, в период столкновения во многом еще вербализированной демократии с застывшими, закостенелыми властными структурами. Без решительного размежевания с объективными мыслительными формами того типа воспроизводства общественной жизни, о котором я говорил как о нашей действительности, без простого и ясного определения природы тех социальных сил, что «правили бал» в ее воспроизводстве, то есть без теоретической рефлексии на движущие действиями людей их истинные (а не прокламируемые при самозащите и нападении) потребности и объективные интересы, без теории, логику которой формировала в течение столетий высокая философская культура человеческого самопознания, никакая партия не будет способна овладеть ситуацией и вывести стихию новой революции с пути катастрофы на путь общечеловеческого обобществления труда.

Но пока наше сознание и впрямь двойственно. Ибо движется по двойному пути реальной антиномии бытия: отражая беспокойство субъектов социальной активности перед лицом неминуемых фундаментальных преобразований, в то же время сохраняет верность наличным, вполне объективным мыслительным формам застоя.

В. И. Толстых. Понять действительность, чтобы ее переменить, переделать,— значит изменить мой (и общества в целом) взгляд на условия моей (других людей) жизнедеятельности и, стало быть, сделать меня, равно как и всех других членов общества, авторами своего сознания, освободиться и в духовной сфере от чисто номенклатурного, административно-командного способа управления обществом. Гласность показала, что людям, вчерашним «винтикам», есть что сказать по поводу себя и условий своего бытия. И если они превратятся в непосредственных участников общественного производства, свободно и самостоятельно выбирающих «наилучший вариант» своего социального развития, то освобождение духа станет освобождением бытия.